ПРЕДАНИЯ

История Невьянской башни

В уральском фольклоре тема заводчиков Демидовых звучит особо. Многие предания о них связаны с Невьянской башней, символом жестокого произвола Демидовых. Образы реальных, исторических Демидовых предстают в некоем мифическом ореоле, а их действительные судьбы едва проступают сквозь призрачную дымку легенд.

Вокруг истории этой династии наслоилось столько вымыслов, сенсационных гипотез. Первые Демидовы были, в сущности, плоть от плоти ее – такие же корявые, кряжистые и грубоватые, как и те простые русские мужики, умельцы и мастеровые, которыми они управляли.

«Это было, – по словам Д. Н. Мамина-Сибиряка, – кипучее время – время сильных людей, как на добро, так и особенно на зло, время, носившее на себе печать какого-то стихийного разгула сил, когда на каждом шагу проявлялась почти нечеловеческая энергия».

В очерках «Самоцветы» (1890) Д. Н. Мамин-Сибиряк упоминает о народных преданиях, связанных с историей создания Невьянской башни и использования ее: «Какие-то подземные ходы, какие-то тайники и т. д.». Строительство башни Акинфием Демидовым в первой половине 20-х годов XVIII в. вызвало толки и предположения о ее назначении, вероятно, и о возможной в ее подвалах чеканке денег. «В подвалы-то уже лучше не ходите! Там страхи».

Писатель Д. И. Мамин-Сибиряк, помещавший Акинфия среди «сильных людей», на которых было так богато XVIII столетие, вместе с тем говорил о нем как об «истинном сыне» своего жестокого века: «Под его железной рукой стонали не только приписанные к заводам крестьяне, но и сами подьячие, разные приставники, приказчики и прочий служилый люд. Кнут, плети, батоги, цепи, застенок – все шло в ход». Подобные Акинфию Демидову, «слишком энергичные» люди «не стесняли себя в выборе средств при преследовании своих целей».

«Заводские разбойники»

Предания о «заводских разбойниках» составили специфический цикл рассказов уральского горнозаводского фольклора, связанный общерусскими преданиями о «разбойниках». В формировании их сыграли свою роль предания о Пугачевском восстании, охватившем заводы Южного и Среднего Урала во второй период восстания. Пугачевское восстание. После восстания стал формироваться пугачевский эпос.

О широком бытовании преданий о «заводских разбойниках» во второй половине XIX в. свидетельствовал весьма интересовавшийся этой темой Д. Н. Мамин-Сибиряк: «Разбойник являлся необходимым действующим лицом, как производивший известное брожение фермент. Он являлся неистощимой темой для рассказов, сказок и легенд, которые без конца рассказывались в задумчивые летние сумерки и бесконечные зимние вечера. Няня, кухарка, кучер, разные старушки, бродившие из дома в дом, — все знали тысячи разбойничьих историй, которыми охотно делились с нами, детьми».

«Текущая действительность иллюстрировалась подвигами «природных» заводских разбойников. Они не переводились. Савка, Федька Детков, Чеботка — все это были свои люди. Их ловили, сажали острог, потам они убегали, и их опять ловили».

Горнозаводские предания о «разбойниках» контактируют с преданиями о силачах. «Вольный человек» силен, и для доказательства того свойства привлекаются уже известные нам традиционные мотивы: он «медные пятаки пальцами свертывал, подковы, как крендели, ломал». Другой персонаж «мог нажать крыльцем, и крыша слетала с дома». Физическая сила, целенаправленная, деятельная — один из основных критериев в народных представлениях о герое.

Рассказ «Великий грешник» целиком построен как легендарная история разбойника. В «Золотухе» из фольклорных «вставок» мы узнаем об отношении трудового народа Урала к «разбойникам», об их вере в справедливость и всемогущество этих людей, о неприязни трудящихся к государству и его аппарату.

«Заводский разбойник» - это персонаж именно уральских преданий. «Разбойничество» было протестом «всей массы заводского населения, а отдельные единицы являлись только его выразителями... Такой свой заводский разбойник пользовался всеми симпатиями массы и превращался в героя. Он шел за общее дело, и масса глухо его отстаивала».

Чусовая

Д. Н. Мамин-Сибиряк посвятил реке Чусовой ряд своих произведений: очерки «Русалки», «В камнях», «На Чусовой», «Бойцы». В их основе — личные впечатления автора, несколько раз сплавлявшегося вместе с бурлаками в период с 1868 по 1870 г.

В ранних произведениях Мамина-Сибиряка нашел отражение поэтический взгляд народа на особенности ландшафта, созданного рекой. Мифологическое понимание воды реализуется в образе реки-женщины, матушки-кормилицы, красавицы, капризной и своенравной, таящей в недрах своих смертельную опасность. Вода Чусовой — таинственная сила, неукротимая стихия и символ жизни, созидательного труда. В самые напряженные моменты путешествия сплавщики прислушиваются к неясным голосам, доносящимся из глубин Чусовой.

Образ реки становится основой для легенд, преданий и суеверий, типичных для бурлацкой среды. Так, гибель во время сплава воспринимается народным сознанием как Божья кара за грехи. Вместе с тем в понимании бурлаков искреннее раскаяние в момент опасности оберегает человека от влияния нечистой силы, спасает от смерти.

Об этом свидетельствует история о чудесном спасении Окини, рассказанная героем: «Опять сотворил молитву… тут меня и просветил Господь: как с сапогами-то да со сватьей нырну — она хлебнула воды и отпустила меня. Слава тебе Господи! Вынырнул…» Среди сплавщиков бытуют суеверия, вызванные страхом перед силой речной воды: нельзя брать на барку собаку, так как в народном понимании это «нечисть и погань», а грешный человек «хуже пса»; «от свисту ветер поднимается».

В ранних произведениях Мамина человек и природа, человек и река — друг друга дополняющие, а иногда противоборствующие силы. В очерке «Бойцы» это показано, как ни в одном другом произведении писателя. Отдельного упоминания связь сплавщика с рекой — их постоянная борьба, ведущаяся с переменным успехом. И как апогей этой борьбы — сцена прохождения бойцов (одиночных камней, возвышающихся посередине реки). Здесь впервые природа оказывается враждебной человеку. Но это противопоставление человека и реки смягчается образом леса, описание которого весьма схоже с описанием собравшихся на сплаве социальных типов: темные сибирские кедры сравниваются с аристократами леса; простые ели и пихты вызывают ассоциации с настоящим лесным мужичьем; рябина, черемуха, шиповник — это разночинцы леса; береза, осина, липа — пришлые люди.

В конце концов мотив противопоставления окончательно нивелируется в лирическом отступлении автора. История формирования Уральских гор сравнивается автором с появлением на лице новой морщины, на которую садится несколько прыщей. Таким образом, природа сама стремится восстановить гармонию, разрушенную человеком, и автор-повествователь комментирует этот процесс: человек «преодолевает мощь стихии, подчиняет ее себе, но в то же время сохраняет к ней уважение».

В творчестве Мамина-Сибиряка Чусовая является не только местом действия, не только фоном, на котором разворачиваются события человеческой жизни, а и некой силой, которая напрямую взаимодействует с человеком, находится ли она в гармонии по отношению к нему или в противостоянии. Образ реки Чусовой в ранних очерках Мамина играет важную роль: это и место действия, и объект авторского восхищения, и способ самовыражения и самораскрытия персонажей из народа.

СКАЗЫ 

Об уральских золоискателях

В своих произведениях писатель использовал сюжетную линию об уральских золотоискателях. Убежденность в том, что золото и платина «оказывают себя» огнем; пламенем, порождает представление о необыкновенных людях, обладающих свойством чувствовать жар золота в земле и о необыкновенном умении находить золото.

Необыкновенным умением находить золото наделяется женщина: Александра Архипьевна в преданиях нижнетагильских («Платина»). Александра Архипьевна - человек народной среды. Ее необыкновенное умение толкуется как врожденное: «...сызмала не могла переступить через золото... Идет, напримерно, по лесу, и вдруг, как вкопанная: это ее золото останавливало. Золото-то в земле, а она через него не может переступить. Особенный человек».

В очерке «Платина» писатель красочно рисует типы рабочих: «Население тагильских заводов вообще отличается большой смышленостью, пробойностью и чисто заводской ухваткой – никакое дело из рук не уйдет. Красивых лиц мало, но зато каждый экземпляр сам по себе типичен: вот подстриженные в скобку кержацкие головы с уклончивым взглядом и деланной раскольничьей ласковостью. Вот открытые лица великороссов-туляков, вот ленивая походка, упрямые очи и точно заспанные лица хохлов. Кого только тут нет»...

Роман «Золото» посвящен жизни, труду уральских золотоискателей в пореформенное время. Как и ряд других романов писателя, он имеет свою творческую предысторию. Некоторые идеи романа, его образы, мотивы, сюжетные положения, сама тема золота – нашли в той или иной степени отражение во многих предшествующих произведениях писателя – в очерках «От Урала до Москвы», «Золотуха», письмах «С Урала», «От Зауралья до Волги», «Золотое гнездо», рассказах «Старик», «Золотая ночь», «В болоте», «Старатели». Роман богат бытовыми, жизненными картинами, характерами людей. С первых же страниц роман покоряет языком, живой колоритной речью героев: слова, как самородки, нанизываются на нитку разговора. Толстой говорил о нем: «язык у него хорош».

Восьмидесятилетний штейгер (мастер рудных работ) Родион Потапыч Зыков, до фанатизма преданный приисковому делу, неподкупный страж «казенного добра», умный и честный старик говорит о шахте: «Не любит она, шахта, когда здря на нее начнут говорить. Уж я замечал…». Одушевление нематериальных объектов – элемент сказов.

У его старых мастеров и рабочих есть свои тайные отношения с рудником, фабрикой, механизмами, рекой и скалами. Они их чувствуют как собственное тело или как таинственный живой организм. Они в сродстве со стихиями воды, земли и огня. Так, доменный мастер Никитич в романе «Три конца» называет домну «хозяйкой» и видит «в своей доменной печи живое существо», слышит, как она вздыхает. Таковы же отношения с шахтой у старого мастера Чебыкина, героя того же романа. Для него земные недра живые: «Старый рудничный смотритель находился в ужасной тревоге: оставленная медная шахта разрушалась на глазах. Главное, одолевала жильная вода, подкапывавшаяся где­то там в таинственной глубине, как вор. Если Никитич слышал дыхание своей домны, то Ефим Андреич постоянно чувствовал, как его шахта напрасно борется с наступающим на нее врагом — водой. Это было ужасно, как ужасно видеть захлебывающегося человека. Припав ухом к земле, Ефим Андреич слышал журчание сочившейся воды, слышал, как обваливалась земля, а враг подходил все ближе и ближе. Рискуя собственною жизнью, он несколько раз один спускался по стремянке и ползал по безмолвным штольням и штрекам, как крот».

Вчитаешься в Мамина-Сибиряка и согласишься со словами его современника, отметившего, пусть несколько узко, но образно природную живость творчества писателя: «Мамин-Сибиряк бил своим талантом, как бьет волнами любая уральская горная речка».